Иллюстрация Ольги Пранкевич
«Меня это возмутило»
— Политика мало касалась меня до 2020 года. Пока работал в милиции, не участвовал в мероприятиях типа разгонов. Из-за конфликта с руководителем РОВД написал рапорт об уходе, однако меня уволили по статье за невыход на службу в воскресенье. Я не жалею, что так получилось, но если бы что-то изменилось в стране и закон начал работать, я бы вернулся. Потом я работал в частных организациях, где опять же был далек от политики.
Однако, когда я увидел, что происходит в городе 9 августа 2020 года, меня начала очень волновать ситуация. Как бывший сотрудник милиции, я знаю, как должно проходить задержание, как милиционеры должны относиться к задержанным, но на улицах города я видел совсем другое: ружья, гранаты, избиения людей. Меня это очень насторожило и возмутило, после чего я начал участвовать в политической жизни страны. Скачал телеграм, чтобы читать новости, установил VPN и уже на следующий день пошел на протесты. Потом стал ездить в Минск, там я своими глазами видел происходящее и был уверен, что у нас что-то получится.
Помните момент, когда Кондрусевича не пустили в Беларусь? Я католик, и меня это очень возмутило. Я пришел к костелу в своем городе, где люди собрались в знак поддержки. Я был без маски, поэтому мои бывшие коллеги узнали меня, и на следующий день меня вызвали в РОВД «на беседу». Когда в РОВД меня перво-наперво спросили, сколько мне заплатили, я посчитал, что дальнейший разговор не имеет никакого смысла. Эти люди живут в своем мире, и им нельзя что-то доказать: такой тип мышления создают запрет пользоваться телеграмом, постоянные проверки, какие ресурсы ты читаешь, идеологические лекции. Они видят все события только с одной стороны, те, кто думает иначе, ушли со службы.
«Врач посмотрел на мои синие ноги и спину и сказал, что я могу содержаться в ИВС»
— Меня задержали почти через год после событий — в июле 2021 года. Я не ожидал, что за мной придут: за что меня задерживать, если я не делал ничего криминального? Я же знаю, за что и как можно задержать. А тут…
Задерживали меня ГУБОПиК и СОБР в семь утра. Я еще спал, меня вытащили из кровати и сказали, что я предатель и так далее. А потом — били, били и били. Потом везли на Окрестина, но на половине дороги передумали и вернули в родной город. Там поместили в местный РОВД и осудили на 12 суток по ст. 19.11 КоАП за распространение экстремистских материалов, хотя на момент репоста этот источник еще не был в соответствующем списке. Сотрудники наделали скриншотов на телефон — так получилось не только распространение, но и хранение, за что на меня и завели уголовное дело.
На суде я не говорил, что меня избивали, потому что меня предупредили: если скажу, может быть хуже. Однако сотрудники все же отвезли меня в городскую больницу. Врач посмотрел на мои синие ноги и спину и сказал, что я могу содержаться в ИВС. Там я и провел следующие 12 дней. То отношение ко мне всех людей, кого я знал… Они относились ко мне, будто я какой-то террорист: не позволяли мне ничего — ни курить, ни передачи. Я сидел один в камере, и у меня не было ничего, кроме туалетной бумаги. Местную пищу невозможно было употреблять, поэтому 12 дней я не ел ничего, кроме хлеба. Я колебался, будет ли еще что-то, кроме суток, но когда дверь камеры открылась, меня уже ждал ГУБОПиК. Меня задерживали за передачу сведений о сотрудниках РОВД в ЧКБ, но, наверное, этого они не смогли доказать, поэтому трактовали репост как призыв к митингам.
С Окрестина меня перевели в ИВС Минского района в Степянке, и условия там были намного лучше. Первые четыре дня я провел в общей камере с «обычными» людьми: там выключали свет на ночь, разрешали курить. У меня был матрас. Потом меня перевели в политическую камеру: там постоянно горел свет и не было матрасов. Но разрешались передачи и прогулки. Ребята с Окрестина рассказывали об ужасных условиях там, поэтому я считаю, что мне действительно повезло: даже еду нам привозили из роддома, который размещался неподалеку.
«В их глазах ты политический, потому что ты экстремист»
— Потом меня этапировали в жодинскую тюрьму, где я пробыл где-то полгода. Среди сотрудников там были те, кто не очень хорошо относился к политическим, но условия для всех были равны. Одинаково делили дежурства, у всех были матрасы и белье, нам передавали передачи и письма. В день мне иногда приходило 3-4 письма — и в камере даже завидовали, что мне пишут так часто. Это было очень приятно, почетно, что меня поддерживают за то, что я сделал, а не просидел промолчал. Это очень важно и говорит о том, что ты не один, что есть люди, которые поддерживают не только конкретно тебя, но и то, за что ты выходил, боролся. Мне писали даже те, кого я не считал за друзей, и неважно было, что в письме, важно было, что оно просто пришло от человека.
Письма от незнакомых начали мне приходить, когда меня признали политзаключенным. Но тогда я об этом не знал, узнал только во время свидания в колонии. Теперь понимаю, что не почувствовал какого-то изменения отношения к себе. Там не имеет разницы, признали ли тебя политзаключенным «официально»: когда ты попадаешь в СИЗО, через неделю-другую тебе дают «профучет», что ты экстремист, — и это сразу говорит о том, что ты политический. В их глазах ты политический, потому что ты экстремист — у тебя коричневая карточка висит на дверях. Неполитические относились к нам нормально, некоторые даже возмущались: мол, ни за что посадили. Случалось, что люди спрашивали, зачем нам нужно было выходить. Если такому человеку объяснил раз и он не понял, то смысла общаться дальше нет.
В Жодино я сначала был в 12-местной камере, а когда дали экстремиста — в шестиместной: начальник тюрьмы узнал, что я бывший сотрудник, и забросил меня в специальную камеру, бээсную (бывших сотрудников — прим. Ред.). Она ничем не отличалась от других по условиям, кто — то там сидел за политику, кто-то-за взятку. Без проблем оказывали базовую медицинскую помощь, каждый день разрешали прогулки, приносили 4-5 книжек на камеру в неделю. Я до заключения совсем не читал, а сейчас вот начал.
Суд проходил быстро, за три дня. Как суд — не суд, а одно название. Не знаю, слушали ли моего адвоката, Мне кажется, там никого не слушали. После приговора мне оставалось провести в колонии меньше года: как в тюрьме говорят, на одной ноге. Я думал будет намного больше. Психологическое состояние изменилось, как я услышал приговор: ты уже ничего не ждешь, ты все знаешь. Знаешь, что через определенный срок выйдешь, по крайней мере, у тебя есть такая надежда.
«Там много настоящих сыновей своей Родины»
— В колонии стало свободнее. Там ты можешь быть почти на свободе: заниматься раз в день, находиться на улице, знакомиться с людьми — такими же политическими, разговаривать с ними, выбирать в библиотеке книги, какие хочешь, звонить родным и даже увидеть их через скайп. Можно получить длительное свидание, но я не хотел просить его: жены и детей у меня нет, а родителей не хотел напрягать. Но у кого есть семья, эта возможность встретиться и провести пару дней вместе-очень важная поддержка.
Хотя ограничения тоже были, конечно. Чтобы в колонии с тебя сняли профучет, на который поставили в СИЗО, нужно пройти без нарушений год. Но никто не снимет с тебя «экстремиста», поэтому в первый же день после карантина в отряде мне дали нарушение.
И, конечно, кого хотят «закрыть» — нет ничего сложного. Одного политзаключенного хотели поместить в ШИЗО: ему дали нарушение и отправили на дежурство — чистить умывальники. Он пошел убираться, контролеры пришли и сказали убирать туалеты, а это в колонии могут делать только лица с низким социальным статусом. Конечно, политзаключенный отказался. А отказ выполнять требование администрации-ШИЗО. Хотя ты можешь получить 4-5 нарушения и не пойти в ШИЗО — все зависит исключительно от пожеланий администрации. Ну, как от пожеланий: у нее есть приказ сверху прессовать конкретных людей. Например, если о ком-то писали что-то в интернете — сразу приходят писать нарушение. Но известно, что некоторые политзаключенные знают, на что идут, и готовы к такому. Там много настоящих сыновей своей Родины-тех, кто вообще не должен находиться в СИЗО и колониях. Я был очень рад многим познакомиться, некоторые там оказывают влияние на тех, кто рядом с ними. Ты ходишь, ноешь, а человек со сроком, который больше твоего в десять раз, держит нос по ветру и говорит, что все будет хорошо. Ты видишь, как люди с большими сроками ведут себя более достойно, чем другие-с годом, кого от мамки оторвали. А зачем ты тогда выходил? На что надеялся? Должен был знать, что может прилететь.
Я перенес заключение как детский лагерь: это бы так и выглядело, если бы не били сначала. Я не чувствовал какого-то бремени. Перед работой в милиции я полгода жил в казарме — так вот колония даже не казарма, там было проще. Я не изменился: каким был — таким и остался, только, возможно, стал жестче относиться к людям, поддерживающим режим. Может потому, что у меня малый срок был: я просто посмотрел, как живут люди. Убедился, что делал все правильно, но просто попался: надо было делать так, чтобы не попасться.
Я решил для себя, что и сегодня буду делать все, чтобы поддерживать людей: сейчас много общаюсь с родными тех, кто остался в заключении, пишу письма, пытаюсь передавать передачи. Для меня люди, с которыми я общался, — герои, которые сидят там, несмотря ни на что, и говорят, что не будут писать никакие помилования. За что мы будем просить прощение? У меня тоже не было в голове и мысли писать Воскресенскому, хотя я знаю, что некоторые писали.
Конечно, я переживал, что на меня могут найти еще что-то. Волновался, что когда выйду — встретят за дверью, даже не мог спать два дня перед выходом. А когда вышел, уехал сразу, как была готова виза. Почему? А что там делать? Пока я был в тюрьме, по моей фирме навешали штрафов, я точно понимал, что работать мне там не дадут. Денег не было ни копейки, чтобы за что-то жить. Да и какие там перспективы? Платить налоги, чтобы ими кормили этих тунеядцев, я тоже не хотел. Побыл месяц дома, почитал новости о задержании-и уехал. Здесь я чувствую себя намного спокойнее, чем в Беларуси, тем более что каждую неделю ко мне домой приходят сотрудники. Говорят, будут ходить, пока не приеду. Но я бы вернулся, если бы была возможность сделать это безопасно. Конечно, только не при этой власти.
Читайте также:
Валерия Черноморцева: «Заехала на Володарку в «Ночь расстрелянных поэтов»
