В Украине их около 1,8 млн — тех, кто покинул временно оккупированные Крым, Донецкую и Луганскую области и переехал в «украинскую Украину». Тех, кто вынужденно покинул свои дома и посаженные деревья. Огромные цифры, сравнимые с беженством во время Первой мировой или переселением целых районов, пострадавших после чернобыльского взрыва.
Но если в последних случаях перемещение людских масс было организовано государством и так или иначе им финансировалось, то те, кто сейчас в Украине оставил насиженные гнезда, приняли это решение совершенно самостоятельно, на свой страх и риск.
Такие масштабные переселения — стресс для переселенцев и для страны в целом. За каждым переселенцем — своя драма, своя бесприютность, обида, шок и переживания.
Из тех донетчан, с которыми разговаривала, большинство вынуждено чаще или реже бывать на оккупированных территориях, поскольку там остались их родственники, имущество. И они боятся репрессий новых властей, от которых, даже находясь в Украине, остаются зависимыми. Они согласились рассказать о себе лишь при условии, что не будет опубликовано их фото.
Вопросы ко всем, согласившимся на интервью, были примерно одинаковы. Как начинались и развивались события в Донецке? Что подтолкнуло к переезду? Как готовились к переезду, что взяли с собой? Что стало с оставшимся по ту сторону имуществом? Как встретила Украина? А кто там остался, на оккупированных территориях? Каким они видят будущее?
Общаясь с переселенцами, я поняла, что — как, наверное, и большинство людей в Беларуси — совсем мало знаю о реальной жизни Донбасса в последних четырех лет… Многое в рассказах было совершенно неожиданно услышать.
Это странная война и странное беженство.
Вот три истории совершенно разных людей.
Александра: В Донецке нищета и болезни…
В Донецке Александра (имя изменено) работала в визовом центре, сейчас она живет в Киеве и работает в международной гуманитарной организации.
— Мне 28 лет. Я родилась и прожила всю свою жизнь в городе Макеевка, очень близко от Донецка. Практически наш район относится и к Макеевке, и к Донецку. У меня есть мама и папа, была бабушка, но она недавно умерла. Война нас разделила. Когда мы выехали из Макеевки, она осталась там. После этого я виделась с ней нечасто, а теперь не увижусь никогда. Война сильно воздействует на людей, меняет их психологическое состояние. Бабушка принимала снотворное, чтобы заснуть, и это повлияло на ее здоровье… Во вторник она умерла от ишемической болезни сердца…
Папа и мама переехали вместе со мной в Киев осенью 2015 года.
До начала конфликта ничего не предвещало, что события будут так развиваться. Я работала в визовом центре. Все началось с Майдана. Мы думали, что мирно добьемся перемен к лучшему, но… В апреле 2014 года я заболела и на 2 недели попала в больницу. Когда я вышла 14 апреля, на улицах были блокпосты. Что за блокпосты, откуда, кто их выставил? Ничего не ясно. Это были вооруженные люди, преимущественно в штатском. Кто это был? Нам говорили, что это местные. Ничего было не понять. Какие-то машины на большой скорости ездили по улицам… Я вышла на работу. Все вроде спокойно. Но в мае начались вооруженные захваты госучреждений. Представьте: белый день, наш офис находится в «Оушен Плаза», центр Донецка. Слышим выстрелы. Нас выводят по паркингу на улицу и отпускают домой. Однажды выстрел из автомата чуть не попал в мою коллегу. Из Луганска в это время коллеги из такого же визового центра сообщали, что работать нельзя, стреляют. По ночам там люди спускались в подвалы. В конце мая в Донецке ввели комендантский час. Кто его ввел — не знаю. Сказали: нельзя находиться на улицах вечером и ночью. И всё.
В июне наш офис закрыли. Консульство Польши, консула и всех польских сотрудников вывезли. Перед нами выбор: или уехать с офисом, но тогда ты должен сам найти себе квартиру на новом месте, организовать и оплатить переезд. А если остаешься, то место работы за тобой сохранится. Мы надеялись, что за месяц все разрешится.
Я решила остаться. В это время моему папе поставили диагноз — рак. Мама ему помогала. Я не могла бросить родителей. Осталась. Трое из моих коллег уехали, двое уволились.
Июнь. Мы с мамой идем по центру Донецка и понимаем: что-то не то. Никого абсолютно на улице нет. «Макдональдс» закрылся, международные компании стали закрываться. Мы не знали, что в это время происходил захват донецкой администрации. После этого захвата и возникла та власть, которая и сегодня существует в Донецке.
Все начиналось со Славянска. Мы следили, мы думали, что этот зародыш поганый там подавят. У нас большая прекрасная страна, у нас армия, и какие-то не понятно откуда взявшиеся никчемные люди будут подавлены. Но почему-то это не прекратилось, это пришло в Донецк. Я не знаю, почему так произошло.
А ведь многие были против. Если помните, когда был референдум, то донетчане якобы проголосовали за «ДНР». Это не так. Только пенсионеры оболваненные голосовали. Молодые, образованные люди были против. И сейчас имеются доказательства того, что из России привозили людей для создания картинки референдума.
Референдум прошел, так или иначе.
От моего дома 30 минут езды до аэропорта. Всё я это видела, как там пролетали снаряды, видела взрывы. В августе — котел под Иловайском, это 40 минут езды от нас. Мы тоже видели это черное небо, слышали взрывы, чувствовали, насколько больно земле. Ты чувствуешь это просто всем своим существом, чувствуешь душой, как больно земле. Это ад. (Голос меняется.) У меня случился нервный срыв. Я просто-напросто больше не могла переносить эти бомбежки. Даже если не стреляли, а просто раздавался какой-то сильный звук, я вздрагивала.
16 августа папа сказал, что больше так жить нельзя, и мы поехали к нашим родственникам в Украину. Одесса. Мы пробыли до 1 октября. Надо сказать, нас встретили не очень хорошо. Бывало даже такое отношение, будто вся эта война из-за нас.
Для переселенцев ничего не было приготовлено. Мы были без теплой одежды, а начались холода. Мы услышали, что появились люди, которые помогают переселенцам, стали возникать соответствующие центры. Мы пошли в один такой центр и зарегистрировались как переселенцы. Нас спросили, нужно ли нам что-нибудь. Нам ничего не было нужно, кроме теплой одежды. Нас привели на склад. То, что мы там увидели, — это был завал, такое даже бомжу не дают. Неясно что и неясно где они это взяли. Мы сказали: «Спасибо, ладно, нам ничего не надо».
Работы в Одессе я не нашла никакой. Зарегистрировалась как безработная, но это только создало дополнительные сложности. Жить там было невозможно.
И мы вернулись в Макеевку. По крайней мере, там у нас квартира, не нужно снимать жилье. Там и бабушка была. Она не хотела никуда ехать: «Кому я там нужна?»
Мы вернулись 2 октября. Я нашла работу — преподавала английский язык и подрабатывала нянькой. Перебивались. Потом устроилась на работу в университете. Все это время продолжались бомбежки. В магазинах ничего невозможно было купить. Гуманитарку от Ахметова получали, от Российской Федерации никогда гуманитарной помощи не видела.
Полки в магазинах опустели, цены взлетели. Поскольку я работала, мы как-то перебивались. Поэтому гуманитарку, которую имел право получать папа и за которой всегда нужно было отстоять очередь, отдавали соседям — старикам. Очень много осталось одиноких стариков. Дети и внуки уехали, а они остались. Неизвестно было, как люди будут получать пенсию. Потом начались эти выезды для оформления пенсии в Украине.
Переезд через блокпосты — это ужасно. Были введены лимиты продуктов и товаров, которые можно ввозить и вывозить. Все железнодорожные пути разбиты. Поезда перестали ходить. Остается только машина или автобус. Всё за свой счет. А цены немалые. По сей день вот так пенсионеры за пенсией ездят.
Я, если мне надо добраться в Донецк, еду через Константиновку. Там пункт пропуска Марьинка. Доезжаешь до поста. Выходишь, проходишь контроль, пешком идешь на донецкую сторону. Снова контроль. Снова в автобус, уже другой.
А отношение военных — это отдельный вопрос. Причем с обеих сторон: и с украинской, и с донецкой. Как к каким-то отбросам, будто ты не человек. Тяжело это. Могут забрать что-нибудь из сумки (мясо, конфеты, спиртное), могут оскорбить. А грязь кругом, а болото… Условий никаких. От того пункта, где разрешается высадка, до блокпоста чемодан не перекатить…
Декабрь 2014, январь, февраль 2015 года — это было самое тяжелое время. Бомбежки не прекращались ни на минуту. Дом не переставал дрожать.
— Это бомбили украинские военные?
— Нет. (Отрицательно мотает головой.)
— Тогда вообще непонятно. Зачем сепаратистам бомбить своих же земляков?
— Это провокации, самые настоящие провокации. Как и такое: мы стреляем из жилых кварталов, стреляйте по нам в ответ. И потом якобы украинские военные стреляли. Рядом с нашим домом была база, с которой постоянно велись обстрелы.
Папа устроился волонтером в гуманитарную организацию. Он инженер, делал расчеты, сколько нужно стройматериалов для восстановления поврежденных школ. С течением времени в международную гуманитарную организацию устроилась и я. Я начала работать с 1 марта 2015 года. Мы помогали донетчанам продуктовыми и непродовольственными наборами, которые приобретались за средства доноров (США, Англии, других стран). До августа так продолжалось. Но в августе правительство «ДНР» распорядилось, чтобы все иностранные гуманитарные организации покинули «ДНР». Якобы из-за подозрения в шпионаже. Вся деятельность была свернута. После этого я поехала вместе с нашей организацией в Киев. Месяц ушел на то, чтобы как-то устроиться, снять квартиру. После этого приехали мама с папой.
Наша квартира осталась там, в Макеевке. Она стоит закрытая. Но надо постоянно туда ездить, оплачивать коммуналку. Если этого не сделать — то много случаев, что могут занять или разграбить.
Я раз в три месяца бывала там, пока бабушка была жива. Я делю отпуск на части, чтобы бывать там.
Продать квартиру невозможно. Та, что стоила 50 тысяч долларов, будет теперь стоить 5 тысяч.
Может, кому-то и удается продать, если квартира с дорогим ремонтом и мебелью, но и такая будет стоить половину того, что раньше. Есть люди, которые считают, что больше туда не вернутся — они продают.
А я до последнего надеюсь, что это будет Украина. Люди, которых я там встречаю, в большинстве понимают, кто стал причиной их ужасного положения. На улице встречаю людей, которые разговаривают по-украински. Пенсионеры теперь выступают против местной власти.
— Но есть ли там силы, которые могли бы возглавить это недовольство?
— Хороший вопрос…
— А как сейчас живут те, кто там остался?
— Ужасно, бедно. Нищета. Люди болеют. Лекарств нет. Магазины закрыты. Говорили, что должны открыться новые магазины — этого нет. Школы, техникумы, университеты работают, но там мизерное число молодежи учится.
— Помогает ли здесь переселенцам украинское государство?
— Никакой помощи. Надо, мол, зарегистрироваться. Но фактически это просто еще одна головная боль. Жилье не дают, помощи, например, продовольственной, тоже. Правда, есть мизерные выплаты.
У меня, как у работающей, пособие составляет 400 гривен [около 30 белорусских рублей] в месяц, у отца, как инвалида 2 группы, — 800 гривен, у мамы, как ухаживающей за инвалидом, — 200 гривен в месяц.
Причем, после того как папа прошел 4-ю химиотерапию, пошел на обследование, ему сказали, что он вылечился, и эту помощь отменили. Но вы же понимаете, что означает его диагноз… К тому же он астматик. Теперь ему нужно ждать пенсию по возрасту. В следующем году ему 60. Но опять-таки. Он мог бы получать пенсию по стажу, но для этого нужны документы из Донецка. Но документы в архиве шахты, а это место занято сейчас военной базой. Туда даже подойти невозможно, не то что получить документы. Поэтому ему здесь отказали в пенсии по стажу. Сказали: до свидания, ждите пенсии по возрасту. Но когда придет время, снова могут понадобиться какие-то документы, а сможем ли мы их получить? Не знаю.
Еще был случай, когда нам приостанавливали выплаты из-за того, что никого не оказалось дома, когда к нам домой пришла представительница социальной службы без уведомления.
— Какая глупость… Я этого не понимаю. Почему?
— Родители потом ходили в центр, начальница сказала, что так быть не должно. Нужно, чтобы извещали о приходе. Но выплаты нам приостанавливали на два-три месяца.
А насколько эти выплаты помогают прожить, вы поймете, когда я скажу, что за свою однокомнатную квартиру возле метро «Нивки» мы платим 5500 гривен [400 белорусских рублей], плюс около 2000 коммунальные платежи. А чтобы купить в магазине хлеб, молоко, курицу — нужно около 100 гривен.
Это еще хорошо, что я работаю.
Обидно то, что здесь, в Украине, ничего не меняется. На Майдане люди боролись за будущее, но мы не видим перемен. Да, есть безвиз, но большинство не может даже получить паспорт, купить билет за границу… Минимальная пенсия — 1500 гривен. Как прожить на них? Коммунальные минимальные платежи 1000 гривен. Зарплата у многих в Киеве пять-десять тысяч гривен. Разве можно на это прожить?
Реформы идут только на словах. Все стоит на месте. Но я оптимист. Исключительно оптимист. Оптимизму меня научила война. Она показала, насколько это важно — просто жить, просто смотреть на мир. Ты ценишь каждую минуту. Главное, что ты живешь. Но иногда мне кажется, что если в государстве ничего не будет меняться, то случится новый Майдан.
Марина Аркадьевна: Мне нет места на моей земле
Марина Аркадьевна (имя изменено) — музейный работник, фанатично преданный своему делу специалист, заслуженный работник культуры Украины. Родилась на Донбассе, все свои почти 70 лет там и прожила, пока не была вынуждена уехать. Гречанка по происхождению, активно участвует в деятельности организаций греческой диаспоры в Украине.
— Вы такой вопрос задали: как вообще могло случиться то, что произошло на Донбассе? Я-то вижу в этом абсолютную закономерность. Это традиционная, жизненно необходимая, единственно правильная политика для России. Россия всегда так себя ведет. А Украина еще не оторвала пуповину от СССР. Януковича привела в президенты Россия. Сначала был Крым. У нас началось в феврале. Все бурлило и кипело. «Лайфньюс» старался.
Однажды в воскресенье прихожу в музей, он рядом с областной администрацией, а в ней полно людей. Что за люди? Заходит в музей поп. Специфический такой увешанный медалями, бряцающий ими. Это, помню, было 23 февраля. Я: «Доброго дня!» — Он: «Здрасте». Спрашивает: «А почему вы не поздравляете меня с праздником?» — «Каким?» — «С Днем защитника отечества». С какого перепугу я должна его поздравлять, тем более что в Украине такого праздника нет? Пошла себе. Поп походил по музею, у нас тогда еще была полная экспозиция выставлена. Выходит из иконного зала, бросился целовать мне руку: «Какая у вас коллекция, какая у вас коллекция!» Сказал, что он советник московского патриарха Кирилла. Из Москвы приехал. Мне стало все ясно.
После того как СБУ стала заниматься московским патриархатом, установили, что те помогали сепаратистам. А я уже тогда знала об этом. Мне моя подруга из музея в Славянске говорила: «Послушай, что у нас за церковь такая странная? Ходят и ходят люди военные, но без опознавательных знаков…» Это началось, когда там Штепа к власти пришла. А потом и Гиркин возник… А вы спрашиваете, как началось… Вот так. А те, кому надо было бы по должности все это остановить, или не работали, или были куплены…
Спустя неделю снова случай: приходят двое молодых мужчин. «У вас есть вайфай? Вот нашему другу из Москвы, корреспонденту «Лайфньюс» нужно срочно передать информацию!» Я сказала, что вайфая нет…
А в августе 2014 обстреляли мой дом. В августе вооруженных сил Украины там не было, никого не было. И через 5 минут, как только обстрел закончился, тут же появились журналисты одного-единственного канала. Догадайтесь, кто? «Лайфньюс». В нашем доме тогда никто не пострадал. Я лично вышла за хлебом как раз. Было выпущено 30 снарядов. В наш дом попало 2, попали и в соседние. Рядом в частном секторе дом сгорел.
Мне мой приятель рассказывал то же: приехали «грады», стали прямо между 9-этажками и бухают. Город — 28 км на 55 км, есть где развернуться…
В июне 2014 г. между нашим музеем и обладминистрацией были взорваны 2 машины. У нас есть там такой Пушилин, не могу сказать точно, кто он — зачем мне это запоминать? Типа председатель верховной рады местной. Так вот, как будто это было покушение на него. Погибли люди, но не Пушилин. Это произошло ночью. В музее повылетали стекла. Как в такой обстановке можно было оставить музей? У меня были обязанности, и их надо было исполнять. Хотя я крыса по году рождения, но я не побегу с корабля первой. Я лев по дате рождения — и львиная сила мне такого не позволяет.
В августе же очень сильно пострадал краеведческий музей. 9 снарядов в него попало. Отдел природы больше всего пострадал. Полутораметровый осётр погиб. Его уже нет в природе. Я туда приехала — лось стоит целый. Боже! Я его бросилась обнимать и целовать. Мамонт не пострадал. А осётр погиб.
Не только он, но это то, что не вернешь. Под залом природы было хранилище керамики. Ее перебило. Но археологам удалось все склеить. Была амфора целая, теперь будет клееная.
Я разговаривала с архитекторами Донецка. Они город знают по сантиметру. Мужчины, служили в армии. Они рассчитали, откуда летели снаряды в краеведческий музей. Из Донецка они летели, место даже назвали точное.
А в нашем музее все целым осталось после того взрыва. Окна переставили. Но после того мы убрали экспозицию. Мне так не хотелось! Я все верила, что все наладится. У нас в том году был юбилей, 75 лет музею, к нам собиралось полстраны!..
А события развивались. Это было страшно. Это было хорошо подготовлено. Россияне привезли несколько автобусов, скажем так, люмпен-пролетариата, социально неустроенных людей. Я не выходила из музея: боялась за экспонаты.
И я бы не уехала из Донецка, я бы музей не бросила. Но со мной не продлили контракт, потому что мое место понадобилось конкретному человеку. Точнее, со всеми заключили контракт на три года, а со мной — на год. И я поняла, что его потом не продлят. Тогда я поставила перед собой задачу минимум, сделала все что могла — и выехала.
Приехала в Киев в полубессознательном состоянии. Как вспомню… ловила себя на том, что иногда перестаю понимать происходящее. Обострились все болезни. Какое-то время практически не могла ходить. Но денег нет — я к врачам не обращалась, сама себя вытащила… Как я тогда выглядела, сможете понять, когда скажу, что в общественном транспорте мне всегда уступали место. Теперь уже не всегда уступают (смеется).
Мне тут предложили работу, тоже в одном из киевских музеев. Где жила? Где только не жила! У сестры, у кумы, потом снимала квартиру. Сейчас под Киевом в селе приобрела в долг полдома. Киев я не потяну по ценам.
В Донецке у меня две квартиры. В одной живет знакомый, поскольку его квартиру возле аэропорта разбомбили. И ему есть где приткнуться, и мне спокойно — как квартира под присмотром. Ведь все эти краны, трубы… Не хотелось бы залить соседей. Вторую квартиру буду продавать.
Донецк всегда был очень чистым, красивым. Самый чистый город Украины. И теперь город чистый. Вот позавчера я там была. Мусор вывозится регулярно. Коммунальщики работают превосходно. А что еще делать? Предприятия стоят, шахты не работают, половина магазинов и офисов закрыты, окна забиты фанерой… Вот коммунальщики и держатся за работу. Общественный транспорт ходит, люди на улицах есть.
После того как мой дом разбили, не было воды, газа, света, люди еду во дворе на огне готовили. Теперь это восстановлено.
Зашла в магазин. Пусто. Товары российские. Ан нет, вспомнила, водку видела украинскую. Цен я не могу припомнить, не присматривалась… А, вспомнила, картошка очень дорогая. Пекинская капуста бешено дорогая…
Полно проукраински настроенных людей. Но люди на эту тему не говорят — это опасно. И если в 14-м году, например, в полупустом общественном транспорте можно было услышать политические споры, то теперь транспорт заполнен — и все молчат.
Мобильной связи нет: «Киевстар», «Водафон» ушли оттуда, а местный «Феникс», который сделали на их месте, работает очень плохо. Но в нескольких местах сигнал ловит. И эти места донетчанам известны. Например, это новый железнодорожный вокзал. Пробегаешь где-то, а там десятка полтора людей — то есть, там есть мобильная связь.
За две поездки я вывезла мебель, холодильник, стиральную машину, посуду, книги. Диван. Если везешь вещи, на блокпостах все снимают, пересматривают. Наши. Последний раз когда ехала, посмеялись надо мной, потому что я везла голубую глину. Им непонятно было, что это такое. А я ею лечусь. А второе: их рассмешил спасательный круг, который мне подарил в Мариуполе лет 18 назад директор Дома культуры моряков.
Мы так чудесно тогда общались, они такие там шутники, и я хохотушка, и они мне подарили спасательный круг с надписью «Мариупольский ДК моряков», а на другой стороне — мое имя. И вот эти молодые люди на украинском блокпосту достают из коробки этот спасательный круг: «Бабуся, а зачем вам спасательный круг?» А я говорю: во-первых, я вам не бабуся, а женщина, пусть и не самая молодая. А насчет круга: как это зачем, чтобы спасал! (Умолкает ненадолго.) А те, на донецкой стороне, спросили только: иконы, монеты везете? Пропустили.
Так вот о квартире. Продать можно, но если до войны моя квартира стоила 50 тысяч долларов, то сейчас — 10 тысяч. Но что делать?
Покупатели разные: много россиян, еще — донетчане, у которых разбиты квартиры, а также люди, приехавшие из области. Лучше продаются квартиры с ремонтом, мебелью, техникой.
А вот дачу продать невозможно. Там снаряд попал в скважину, она не работает. Дом не поврежден, а деревья пострадали. Моя любимая калина погибла, яблоня-семеринка, колоновидная яблоня, слива. Я очень любила дачу. У ореха обломалась огромная ветка… По нашей улице танки ходили, потому что она ведет к шахте Бутовке макеевской… Не было там украинских войск, а дачу три раза вскрывали… обокрали. Радости мало.
Вот и думаю: когда получу 10 тысяч за квартиру — во-первых, отдам долги. Я же сейчас не могу себе ничего позволить. Мне на работе говорят: ой, вы каждый день в новом. Но я-то знаю, что это хорошо забытое старое. Вот туфли нужно купить — некуда деваться, это необходимо. А так ничего себе не покупаю.
Что дальше будет? Не знаю. Как раз вчера только прочитала, что потребуется 40 лет, чтобы разминировать все поля донбасские…
В 30-е годы украинцев семьями выселяли с Донбасса, а на их место семьями завозили голытьбу… И вот выросло три поколения. Они считают эту землю своей. Мне же, предки которой жили здесь на протяжении 250 лет, оказывается, места здесь уже нет. Донецк живет. Но мне кажется, что он находится в коме.
Владимир Рафеенко: Моего Донецка больше нет
Владимир Рафеенко — известный украинский русскоязычный писатель. Автор одного из лучших во всей украинской литературе, глубокого и пронзительного романа «Долгота дней» (2017, в украинском переводе «Довгі часи»), в котором речь идет как раз таки о событиях на Донбассе. Родился и 45 лет прожил в Донецке, был вынужден уехать. В одном из интервью сказал, что «по дороге умер и написал роман». Он единственный из моих собеседников, кто согласился дать интервью не анонимно.
Владимир Рафеенко.
Подготовка платформы для введения режима «Новороссия» началась еще в начале 2000-х. Русский бизнес скупал СМИ в регионе и активно вел антиукраинскую пропаганду. Русские силовики- «пенсионеры» массово приезжали и устраивались на работу в силовые органы, а после получении гражданства — и в органы местной власти.
Насколько я помню, такая общественная организация, как «ДНР», была зарегистрирована в Донецке лет за десять до войны. В общем, делалось все методично, целеустремленно, при полном попустительстве или, возможно, в ряде случаев даже пособничестве представителей тогдашней украинской власти.
Что касается весны 2014-го, то было несколько этапов. Первый — пророссийские митинги в городах Донбасса, на которые завозили людей на автобусах с ростовскими и другими российскими номерами. Второй — моментальная капитуляция местных силовиков перед горстками сепаратистов-организаторов, большая часть которых являлась давно внедренными консервами-агентами влияния. Третий, в конце концов, — беспрепятственный вход в Донецк боевиков Гиркина с тяжелым вооружением.
Общая ситуация характеризовалась нервным недоумением, шатаниями, непониманием, что происходит и куда мы катимся. Знаю, что некоторые представители местной интеллигенции, в том числе и университетской, приняли приход русской весны с энтузиазмом.
Но, в общем, честно говоря, что происходит, мы не понимали. Помнится, месяца за два до входа боевиков Гиркина в Донецк собрались мы узким кругом друзей и весь вечер говорили, пытаясь понять, куда, собственно, несет нас рок событий. Почему не вводятся в город войска, почему сепаратистам дают возможность занимать административные здания, почему местные милиция и СБУ фактически защищают бандитов. Ну ясно, ничего мы понять не смогли, и наши разговоры не в состоянии были изменить ситуацию, которая стремительно ухудшалась.
Сейчас никого из тех, кто сидел тогда со мной за одним столом, в Донецке нет. И, думаю, уже не будет никогда. Даже если Донбасс снова станет украинским. Разъехались люди кто куда. Не собрать больше.
И да, помню отчетливо: я не верил, что Донецк сдадут, вплоть до того момента, когда со звонницы Преображенского Собора не увидел, как оккупанты Гиркина занимают центр города.
В то воскресенье, когда я увидел боевиков Гиркина в центре, я понял, что точка невозврата пройдена. Надеяться больше не на что, и нужно уезжать. А случай, который меня однозначно убедил в том, что это необходимо будет сделать, произошел полутора месяцами ранее.
Я был звонарем в Свято-Преображенском соборе. Перед акцией, которую позже назвали «гудок Ахметова» (призыв в один из дней в двенадцать часов дня гудеть заводским гудкам, сигналить автомобилистам и так далее, в общем, всем, кто за единую Украину) мне позвонили из собора и спросили, смогу ли я вести звон в этот день и в этот час. Я ответил, что смогу. А дело в том, что от Свято-Преображенского собора до занятой на тот уже момент сепаратистами областной администрации — метров триста. Буквально, через дорогу.
Со мной звонило еще несколько человек на благовесте и полиелейных. А я, в общем, вел звон на зазвонных колоколах. Нас благословили звонить минут пятнадцать, точно не помню. Но успели мы отзвонить минут пять или семь. Я стоял и звонил, обращенный к городу лицом, и в какой-то момент увидел, как от администрации к собору побежали люди с битами. Кое-кто был в балаклавах, кто-то нет. Человек десять-двенадцать. Я крикнул своим звонарям, чтобы они убегали. А сам остался завязывать колокола. Если их не «подвязать», не закрепить веревки, то ветер может побить юбки колоколов.
На первом этаже в это время уже началась драка. Бандитов, что прибежали, встретила немногочисленная охрана собора и редкие в это время дня прихожане — старушки, старики. В общем, впечатление осталось сильное и однозначное. И одна из главных мыслей в тот день была такова: «С людьми, которые способны с битами врываться в церковь, я в одном городе жить не смогу».
Так что сразу после того, как 5 июля 2014 года гиркинцы вошли в город, спустя несколько дней, я, оставив семью, выехал в Киев. Оставил потому, что ехать нам было, в общем, некуда. Ни хороших знакомых, ни друзей, собственно, в Киеве у нас не было. Никто нас не ждал. Да и с деньгами как-то не густо было. Так что я должен был сначала выехать один и попытаться в кратчайшие сроки найти возможность для приезда семьи.
Мотивация для моего отъезда, как и для отъезда моих друзей, самая простая. Если бы кто-то из нас там остался, его бы уже не было в живых.
Ни наши проукраинские убеждения, ни реальная практика жизни, ни самый здравый смысл не смогли бы смириться с тьмой «русского мира», который и посейчас там пожирает самое себя. Я уезжал одним из самых последних из моего круга. Уезжал с тяжестью и болью. И вряд ли когда-то вернусь.
Что делала в это время власть, кого и к чему она призывала, я плохо помню. Одно помню ясно — помощи ждать было не откуда.
Взял две сумки и уехал в Киев.
Единственный знакомый, который у меня тогда был там (литературный критик Юрий Володарский, до этого мы виделись один раз в жизни), позволил 2 недели пожить в его квартире, покуда он отсутствовал. Долларов двести было в моем кошельке, в сумках — летние вещи. Как я мог подготовиться к войне с Россией? Да никак, в сущности. Мне в голову не могла прийти мысль, что это случится на моей жизни. Квартиру мы отдали людям, у которых снарядом разрушило дом. И по сей день они там живут. Никогда копейки мы с них не взяли и не возьмем. Имущество там все осталось. Как и, самое главное, куда мне его везти? Даже если бы это было возможно. И по сей день живем, в сущности, в чужом доме далеко за пределами Киева из милосердия наших киевских друзей — Андрея Бондаря и Софии Андрухович.
За все время своего проживания здесь я не получил ни копейки денег от государства. Постоянной работы нет. Пишу, редактирую, читаю лекции. Вообще, от государства переселенцы, конечно, получают помощь. Другое дело, что она настолько символична, что серьезно рассчитывать на нее не приходится.
Сколько людей, столько и судеб, и совершенно разных историй. Ни возможности такой, ни морального права обобщать я не имею. Каждый принимал решение по своим силам, по своей воле, по своим, иногда очень непростым обстоятельствам. Многие люди, которые страстно хотели бы уехать оттуда, не могут позволить себе этого. Многие, которые уехали в Украину с первой волной, как я, не смогли выжить, найти работу, и вынуждены были вернуться. Но да, те, кто может себе позволить, тот уезжает оттуда, потому как будущего там нет и в нынешнем «пророссийском» формате быть не может.
Даже если бы я захотел сейчас вернуться и вернулся бы туда, вряд ли долго оставался бы цел и невредим. Моя проукраинская позиция и взгляд на «русский мир» слишком хорошо известны. Я никогда их не скрывал. В донецких СМИ (я как-то встретил случайно в интернете, чем был несколько изумлен) обо мне пишут как о «предателе ДНР». Но вообще-то вопрос очень странен. Понимаете, некуда возвращаться. То есть, совершенно. Того Донецка, который был до войны, который я знал и любил, уже нет и его никогда больше не будет. Спасибо России. Так что, если бы я захотел вернуться, мне понадобился бы не билет на поезд, а машина времени. А это уже нечто из области фантастики.
Я уверен, что «ДНР» и «ЛНР» исчезнут. Абсолютно мертворожденные структуры. Фейковые объединения, которые существуют исключительно, как аватары российской военной и пропагандистской машины. Но что будет там дальше, в каком темпе и как именно станут развиваться процессы, я, конечно, знать не могу.
И, в сущности, мне плевать на «ДНР» и «ЛНР», как и на предателей Украины, которые сотрудничают с оккупантами. А вот простых людей, в любом случае, мне невероятно жаль. Тех людей, которые вынуждены там жить и выживать, пытаясь сохранить хотя бы некоторую видимость здравого смысла, пытаясь оставаться людьми.
