Обложка книги: The Village Idiot by Steve Stern; Published by Melville House, 2022. В основе обложки — портрет Сутина авторства Амедео Модильяни, его лучшего друга, 1916 г.
74-летний американский еврейский писатель Стив Стерн написал очень странный роман — «Деревенский идиот» (The Village Idiot). Перед читателем предстает беллетризованная жизнь художника Хаима Сутина — гения родом из Смиловичей, изгнанника и местечковца. Неопрятный художник с трагической судьбой, интеллектуальный эскапист превращается у Стерна в пророка современного искусства, пишет израильское издание «КульБыт» и публикует интервью Лины Гончарской с автором — Стивом Стерном.
Смешивая биографические факты и вымысел, автор романа стремится придать плоть и кровь голым костям того немногого, что известно о Сутине. Он воскрешает уродливые лица из сутинских картин, изогнутые ветром деревья, окровавленные воловьи туши и мертвых птиц, и это, как ни парадоксально, оживляет повествование.
Книга пропитана юмором и болью, насыщена пьянящей атмосферой Парижа, который во времена Сутина был культурной столицей мира — местом, где все казалось возможным.
В «сладком небесном безобразии» картин Сутина, бредовых и приземленных,
в акте дерзкой творческой алхимии Стерн смешивает жизнь художника с еврейским фольклором и мистикой, и делает это на удивление изобретательно: действие несется так стремительно, что вам хочется пристегнуться.
Жизнь в плену
«Деревенский идиот» открывается великолепной сценой гонки на лодках по Сене чудесным весенним днем 1917 года.
Рядом продолжается кровавая бойня Первой мировой войны, а несколько выдающихся художников решили устроить регату, во главе которой — Амедео Модильяни, который по-королевски сидит в ванне, запряженной вереницей парусиновых уток. Но у него, в отличие от коскурентов, есть секретное преимущество: его неразлучный друг Хаим Сутин толкает ванну под водой.
Дело в том, что изобретательный итальянец уговорил Сутина, вечно немытого художника-неудачника (который, кстати, не умел плавать), надеть гидрокостюм и идти по дну Сены. Дезориентированный и сбитый с толку Хаим, лихорадочно вдыхая воздух из баллона, спотыкается о события своей прошлой и будущей жизни.
Это, разумеется, абсолютно необычная жизнь. Он родился в белорусском городке Смиловичи, бежал в Минск, потом ненадолго в Вильнюс, потом, наконец, в Париж, где вел нищенское существование во время Années Folles — «безумных лет», так во Франции называли 1920-е. Так было, пока в его жизни не появился, как в сказке о Золушке, американский коллекционер Альберт Барнс. Он оценил талант художника-нищего и привлек к нему мировое внимание. Но,
несмотря на известность Сутина в Новом Свете, когда началась Вторая мировая война, Америка не выдала ему въездной визы.
Поскольку о жизни Сутина известно совсем мало, а все остальное — апокрифы, то, согласно одному из них, он умер в оккупированном нацистами Париже. Согласно другой легенде, он скончался в катафалке по дороге в Париж. Третий апокриф приписывает ему смерть от перитонита в результате многочасовой операции. Пишут, что в больницу он попал по фальшивым документам (для еврея это было невозможно) и якобы был похоронен под чужим именем. За гробом Сутина, по апокрифу, шли два человека: Пабло Пикассо и Жан Кокто.
Всю его недолгую жизнь, Хаимом Сутин был движим неослабевающей страстью рисовать. Ребенком он рисовал, хотя отец и братья над ним за это насмехались и даже били. Ни поддерживавшие его коллекционеры,ни друзья (как Модильяни), которые заступались за него, ни женщины, которые боролись за него, не перекрывали для него живопись, рисование было для него прежде всего.
Но потом по Европе помчался нацизм, уничтожая все еврейское на своем пути, включая целое поколение талантливых художников. Некоторым, как Сутину, удалось избежать плена. Но всю свою жизнь он находился в другом плену, о котором говорит Стиво Стерн в интервью ниже.
Фантазия Стива Стерна породила на свет и другие подробности несуществующей биографии: в романе Модильяни в полночь тянет Сутина из публичных домов на преступления, а на рассвете — на дуэли. Хаим крутит романы с прекрасными женщинами, которые соревнуются за право стать его любовницей. Показательная сцена в ресторане на Монпарнасе, где Сутин, который только что прибыл в Париж, случайно вызвал пожар и не может даже извиниться, так как не знает французского.
Сутин и Модильяни оказались в центре зала, стоя под дуговой лампой, окутанной дымом. Там к ним присоединился толстолицый бармен с опаленными бровями и бородой, чей юмор наводил на мысль, что он с таким же успехом мог бы быть владельцем ресторана. Остановив стоны, он повернулся к ним.
— Же сюи дезале, — сказал Хаим на своем плохом французском.
Имелось в виду: «Мне жаль».
«Что-то от князя Мышкина»
Стив Стерн родился в Мемфисе, штат Теннесси, в 1947 году. Учился в американских и английских университетах, опубликовал много книг и сборников рассказов, вдохновленных еврейским фольклором, получил премию О'Генри, две премии Pushcar Prize, премию Эдварда Льюиса Уоланта (за еврейско-американскую художественную литературу), национальную еврейскую книжную премию, а его роман «Ангел забвения» был назван газетой Washington Post одной из лучших книг 2005 года.
Стерн, который преподает в колледже Скидмар, также удостоен нескольких известных научных наград, включая стипендии Фулбрайта и стипендии Фонда Гуггенхайма.
Стив Стерн. Фото: Sabrina Jones
Лина Гончарская побеседовала со Стивом Стерном о его новом романе, находясь в Тель-Авиве; ее собеседник был у себя дома, в Мемфисе.
— Название, на мой взгляд, недвусмысленно отсылает к роману «Идиот» Достоевского. Имели ли вы это в виду?
— Что касается отголоса Достоевского в названии книги, то он был неизбежен,
и я полагаю, что в Хаиме Сутине было что-то от князя Мышкина, которого все вокруг считали сумасшедшим. Но, честно говоря, я больше думал о shtot meshugener, деревенском идиоте — стандартный персонаж еврейской литературы.
Среди действующих лиц сказок на идиш всегда встречаются устойчивые архетипы: например, шадхен (сват), бадхен (свадебный шут, он же тамада), ента (сплетница) и так далее. И всегда есть более или менее обезумевший персонаж, отстающий местечковец-недотепа, слегка даже юродивый, которому часто достается от людей.
В моем представлении местечку, где родился Хаим, не хватало своего собственного идиота — обязательной черты местечкового пейзажа. И поскольку мальчика считали полудурком за те трансгрессивные картины, которые он рисовал, я посчитал вполне естественным, что жители Смиловичей могли бы назначить его shtot meshugener. Эта репутация отправилась вслед за ним в Париж и сохранилась там среди его соотечественников.
Но, если оставить в стороне странную и эксцентричную натуру, Сутин был гением. Его картины были оригинальными, вдохновленными и дико красивыми. Так что если его — немытого, неграмотного, нецивилизованного, который плохо разговаривал на любом языке, кроме идиша, считали идиотом, то это однозначно был идиот-савант.
— Его называли художником превращенной плоти. Свои туши он рисовал на парижском Центральном рынке, где, наверное, мясники посмеивались над ним. Можно только догадываться, что заставило Сутина писать разобранные туши; возможно, так он освобождал себя от образов местечкового голодного детства?
— Да, он рисовал разобранные туши на рынке, но еще больше был известен тем, что приносил эти туши — целыми! — в свою квартиру, где превращал их в экспрессивные натюрморты; они разлагались, на них слетались мухи. Это приводило к скандалам с соседями и нередко заканчивалось вызовом полиции. Однажды он сказал, что в детстве наблюдал, как мясник перерезал горло агнца. Тогда он хотел закричать, но крик засел у него в горле и так и не вырвался наружу.
Я полагаю, что все картины с мертвыми животными, которые он рисовал так яростно, были в некоторой степени попыткой освободить этот крик; и хотя он утверждал, что ему никогда не удавалось выразить то, что он чувствовал, сами картины служат своего рода посмертным криком души, который художник извлекал из существ, неспособных выразить свою боль.
— Сутин в вашей книге — такой, каким он был, или все-таки слегка выдуманный? И если вымышленный, чем он отличается от реального Сутина?
— Уверен, что любая беллетризованная версия настоящего исторического персонажа обречена, в конце концов, стать вымыслом. Мой Сутин, безусловно, гибрид человека и мифа. Одна из причин, по которой я посчитал его вероятным героем своей будущей книги, заключалась в том, что о его жизни написано так мало; сам он никогда не писал о себе ни слова и умел заметать следы.
Он постоянно прилагал усилия к тому, чтобы стереть свое прошлое.
Таким образом, бедность известных нам подробностей биографии Сутина давала мне большую свободу для интерпретации. Поэтому я с удовольствием придумывал разные версии того, что с ним происходило.
Вот что неизбежно случается, когда человека превращают в персонажа. (смеется)
С другой стороны, я был, без сомнения, заинтригован тем, что о нем все-таки известно, и искренне желал сохранить и исследовать в своем рассказе крайности его натуры.
Хаим Сутин всю жизнь был маргиналом и мизантропом, который страдал от многих фобий, в том числе страха воды (он на самом деле боялся водопровода и поэтому редко мылся). Он был невоспитанный, малоприятный и ненавидел самого себя: словом, мой тип парня. Но как могло случиться, что такой человек, воспитанный в окружении, настолько противоположном искусству, где создание изображений считалось преступлением, — каким образом он с ранних лет приобрел неуемный пыл к рисованию? Это загадка, разгадать которую мы, может быть, и никогда не сможем, однако я, тем не менее, стремился докопаться до истины.
Мой роман, на самом деле, является рассказом об этих усилиях. Так что когда я немного согнул, перегнул и скрутил характер Сутина, пытаясь продвинуть свою тему, я сделал не более, чем сам художник в своих гротескных портретах, когда он пытался вырвать истину из своих персонажей.
— Портреты его подобны стоп-кадру, захватившему лицо в момент сильного волнения; он передает черты лица, искаженные внутренним эмоциональным движением. Может, потому, что он был «абсолютно диким человеком», как охарактеризовал Сутина один из современников? И эта «дикость» исходит непосредственно из его опыта городка, над которым витала тень погрома?
— Эта тема драматично воплотилась в бегстве Хаима от своего прошлого — прошлого, которое включало в себя не только бедность и жестокое обращение с ним родителей, но и коллективную историю и культуру идишкайта (еврейского духа, еврейскости — Ред.), что, в конце концов, было неизбежным. Я хотел показать, что даже посреди Парижа, который в то время был культурным центром мира, еврейское наследие Хаима Сутина, его прошлое преследовали его до конца дней. Большая часть этого сложного наследия связана с фольклорной традицией, которая не оставляла Хаима на протяжении всей жизни: его посещали призраки, его посещали фантастические существа из народных представлений восточноевропейских евреев. Конфликт между художником-Сутиным и его отношением к своей культуре сделал его захватывающим и в некотором смысле готовым героем для моего произведения.
— Можно ли сказать, что Сутин, как Густав Малер, всю жизнь убегал от своего еврейства?
— Да, у меня создалось ощущение, что Хаим Сутин убегал из штетла (еврейского городка) всю свою жизнь, в отличие от Шагала и других евреев, бежавших из Восточной Европы и попавших в парижский «Улей».
Сутин не включал ни одного еврейского образа в свои работы, в отличие от Шагала, который эксплуатировал еврейскую тему, если уж говорить напрямую. Штетл у Шагала предстает в романтизированном виде, что для Сутина было невозможным. И мне захотелось, чтобы за ним, за Сутиным, последовало местечко, чтобы его настигли суеверия мира, из которого он бежал.
— Скажите, а как вообще соотносятся реальность и вымысел в ваших книгах?
— Я полагаю, что в некотором смысле все мои персонажи существуют в своего рода лиминальном пространстве между их собственным историческим моментом, то есть временем, в котором им довелось жить, — и мифами их племени, которое часто относится к ним враждебно. Это конфликт, который, хотелось бы надеяться, придает универсальное значение повествованию.
— Ваш роман «Деревенский идиот» начинается со сцены, в которой Сутин в водолазном костюме тянет лодку-ванну с Модильяни. Стремились ли вы переломить ощущение жизни двух этих трагических фигур в истории искусства, сквозь призму юмора?
— О да, я хотел попытаться искупить то, что было неизбежно трагическим в судьбе Сутина, с помощью юмора — так подсказал мой инстинкт. Так что я думаю о «Деревенском идиоте» как о комическом романе. Кроме того, я уже говорил, что он боялся водопровода, боялся принимать ванну, поэтому от него всегда плохо пахло, и решил поиронизировать на эту тему.
— Мне кажется, это очень еврейский комический роман… И все же в финале вы решили подарить Сутину видение не какого-нибудь шаловливого духа из еврейского фольклора: ему является покойный Модильяни, его самый близкий друг.
— Что ж, я намеренно подтасовывал хронологию жизни Хаима во время его пребывания под водой. В надежде дать читателю ощущение, что все события его жизни — прошлое, настоящее и будущее — происходят одновременно. Время для него стало очень податливым. Гидрокостюм с воздушным шлангом призван вернуть ему состояние ребенка в утробе матери с неповрежденной пуповиной.
Я также имел в виду еврейскую легенду об Ангеле забвения. Знаете ее? Легенда гласит, что ангел открывает всеобъемлющие знания каждому ребенку в его эмбриональном состоянии. Еще до рождения ребенок знает все об устройстве мира от начала до конца;
к тому же ангел обучает его пониманию Торы.
Но за секунду до рождения ангел дает щелчок малышу под нос (отсюда и ложбинка забвения — след пальца ангела), и ребенок забывает все, что знал.
Я хотел подарить Хаиму подобный опыт: в водолазном костюме ему доступна вся его жизнь как настоящая реальность. Но когда он возвращается на сушу в компании своего большого друга Модильяни, память обо всем, что он пережил, затмевается непосредственностью того славного дня лодочных гонок: конец книги — это ее начало. Так что, несмотря на его смерть, Хаиму предстоит жить — всю оставшуюся жизнь.
Евреи должны упорствовать во времени
Стив Стерн в Париже. Фото: Sabrina Jones
— Стив, а как случилось, что вы выбрали для себя главным источником творчества идишский фольклор?
— На самом деле это долгая история, но я постараюсь быть кратким. Я рос в реформистской общине на американском Юге, в то же время, когда евреи изо всех сил старались быть невидимыми. Нашу синагогу можно было принять за протестантскую церковь: раввин носил церковную одежду и стоял на алтаре под хорами; в литургии было очень мало еврейского языка. В результате, когда я покинул Мемфис в позднем подростковом возрасте, я почти ничего не знал о еврейских традициях. Прожив несколько лет своенравной жизнью своего поколения, я вернулся в Мемфис, где случайно устроился на работу в местный фольклорный центр. (Я писал рассказы, а фольклор, по крайней мере, был так или иначе связан с литературой.) Там был постоянный проект, включавший исследование корней еврейской общины города, и в конце концов я наткнулся на руководителей проекта. И они, как ни странно, взяли меня к себе.
Исследование привело меня к тому, что я начал брать интервью у выживших из обитателей некогда процветающего старого гетто на Северной Мейн-Стрит в Мемфисе под названием Pinch. Это были дети первых иммигрантов, сами уже не первой молодости, которые работали в местных магазинчиках и жили в многоквартирных домах в старом районе.
Когда я собирал их истории, Пинч начал оживать для меня. И, хотя это может показаться преувеличением, возрождение этого старого гетто оказалось для меня таким же трогательным, как если бы какой-то затерянный континент вынырнул из морских глубин. Я чувствовал, что после многих лет размещения моих историй в относительно безликих пейзажах я наконец нашел дом для своей литературы. И я посчитал, что это перст (Боже, помоги мне) судьбы.
Но право собственности на Pinch требовало как изрядной ответственности, так и достойного содержания. Я понял, что для того, чтобы создать аутентичный портрет этой обители, мне нужно понять мир, который иммигранты привезли на Северную Мейн-Стрит. Именно тогда я начал исследовать литературу, культуру и историю восточноевропейской границы оседлости, и продолжаю делать это до сих пор.
Я понял, что эти люди жили в двух вселенных: земном, который был наполнен бедностью, угнетением и строгими законами кашрута; и духовным, к которому принадлежали не только пророки и ангелы Торы, но и демоны, дибуки, големы и другие обитатели мистических текстов. Я и не подозревал, что иудаизм настолько проникнут мистикой. Многочисленная литература, которую породила Тора — мидраш, агада, легенды и другая — это сказки, которые комфортно существуют как в мифическом, так и в историческом измерении. В Каббале есть описание ситро ахра — другой стороны мироздания, полного сверхъестественных существ. Которые также населяют две вселенные — вторгаются в нашу реальность по собственному желанию и составляют неотъемлемую часть ее атмосферы. Я узнал, что еврейская традиция всегда включала магические элементы магии, и почувствовал, что обязан попытаться привнести это магическое измерение в свои книги. Я считаю, что в этом мое предназначение, хорошо это или плохо — не знаю.
— К тому времени вы уже знали идиш?
— Мое чтение литературы на идише сочеталось с параллельным изучением самого языка, но я не могу претендовать на беглость.
— А что касается иврита? Вы же, помимо прочего, были лектором по программе Фулбрайта в Университете Бар-Илан в Тель-Авиве.
— В 2002 году я преподавал творческое письмо в Университете Бар-Илан группе студентов, которые пишут на английском языке. До приезда в Израиль я прошел разговорный курс иврита, но мне это почти не помогло. Я подозреваю, что мой опыт жизни в вашей стране был во многом похож на опыт большинства американцев, которые впервые посетили Израиль: я был ошеломлен и совершенно не готов к той буре чувств, которую всколыхнуло во мне это место.
Да, понимаю, это клише.
Но я всегда считал себя евреем из диаспоры и поддерживал изречение Грейс Пейли о том, что евреи не должны занимать пространство, а должны забираться во времени.
Израиль всегда был для меня чем-то вроде завершения истории, в которой, как мне казалось, не должно быть конца. Пребывание там полностью разрушило это отношение и заставило меня лихорадочно читать истории первых пионеров, кибуцев, войн и многократных перевоплощений Иерусалима. Я потратил много времени, чтобы наверстать упущенное.
Я также был вынужден пересмотреть свое довольно предвзятое отношение к израильской политике и теперь не могу участвовать в дискуссиях об Израиле с моими американскими друзьями, которым я больше не доверяю в понимании запутанных и противоречивых течений истории страны.
Тем не менее, я думаю, что мое самое глубокое и самое незабываемое впечатление от Израиля связано с чистой, сверкающей красотой этой земли.
