Мудрый человек Янка Брыль как-то заметил, что полное собрание сочинений для писателя — как посмертная казнь. Был ли он прав или нет? Однозначно и не ответишь. Если взять в руки и почитать компактно изданный трехтомник Максима Богдановича, то с брылевским мнением вряд ли можно согласиться — все там связно и ладно, начиная от стихов-шедевров и заканчивая перепиской. А если полистать, например, собрание сочинений в 13-ти томах Максима Танка, куда составители понавпихивали докладов и выступлений товарища Евгения Скурко на различных съездах и пленумах, то действительно понимаешь: такое собрание — явно не подарок автору.
Чем больше томов в итоговом собрании, тем труднее писателю сдать экзамен перед вечностью. До недавнего времени самым многотомным был у нас Якуб Колас со своим 20-томником, на который поработали несколько поколений коласоведов. И поработали, надо признать, достойно. Но прошло время, и достопочтенному дядьке Якубу пришла пора подвинуться на академической полке — близится к завершению издание собрания сочинений Владимира Короткевича в 25-ти томах.
Недавно в «Мастацкай літаратуры» вышли в свет 19-ый и 20-ый тома, где собрано эпистолярное наследие самого плодовитого отечественного классика. В письмах — множество красочных жизненных образов, картинок окололитературного (и не только) бытия. Кому писал Владимир Короткевич? Среди его адресатов Якуб Колас и Кондрат Крапива, Максим Танк и Янка Брыль, Максим Лужанин и Арсений Лис, Василь Быков и Рыгор Бородулин, польский славист Флориан Неуважны и московский искусствовед Нина Молева, в которую молодой Короткевич был по уши влюблен…
Владимир Семенович знал себе цену, не зря собирался превзойти Бальзака и написать стотомную «Человеческую комедию» — на белорусском материале (правда, отмечал, что для этого понадобится полвека каторжной работы). Но он никогда не самовозвеличивался и не позволял делать это друзьям, которые и в письмах нередко любили «поиграть в классики». На что Короткевич иронично отвечал: «Я как раз такой классик, как шляхтич из деревни Кобыляки, о котором говорят — одна нога в сапоге, а вторая в лапте».
Фантазером Короткевич был, как известно, непревзойденным. Достаточно упомянуть, что в романе «Христос приземлился в Гродно» в татарской армии были боевые… слоны. И в письме Владимир Семенович дает волю фантазии. Посмотрите, как красочно он описывает польскому другу Флориану Неуважному (приглашая того в Беларусь) наводнение в Орше: «Залило все низкие улицы города, по ним на лодках ездят, сомы в печи заплывают, а свиньи с чердаков глядят». Ну как тут не приедешь? И «друг Флерак» пакует в скучной Варшаве чемодан.
Уважая, по белорусской народной традиции, старших, Короткевич особо не шапковал перед литературными аксакалами. Например, в письмах к Кондрату Крапиве, упрекнувшему молодого автора в архаичности языка, читаем: «Литературный язык чистым и ясным сложился еще в «Тарасе на Парнасе» и стихотворениях Богушевича. И если кто-то считает, что мой язык похож на их, — я этим могу только гордиться». Вряд ли такие поучения могли понравиться академику языкознания, который в конце концов посоветовал ершистому молодому человеку не стихи писать, а камни для брусчаток молотом бить.
В то же время Короткевич признавал, что отдельные слои языка знает плохо, напрашивал у Максима Танка толковый ботанический словарь. И когда в конце концов такой словарь, составленный Зоськой Верас, нашелся, писатель не поленился собственноручно переписать его, а составительнице отправил благодарственное письмо со словами «Вы наш ботанический бог!»
Один из короткевичевских адресатов Юрий Гальперин (сохранил 88 писем) был инженером-строителем и как-то прислал другу проект дворца со строками Маяковского на фронтоне. В ответ получил положительный отзыв с одним принципиальным замечанием. На фронтоне Короткевич посоветовал выложить мозаикой строки Пимена Панченко: «Пакуль сонца не згасне, пакуль свецяцца зоры, / Беларусь не загіне, будзе жыць Беларусь!». Жаль, что такой дворец в Минске так и не появился.
Разумеется, собрать эпистолярное наследие Владимира Короткевича было непросто. Почти всех адресатов уже нет на этом свете, их архивы сберегаются в государственных хранилищах Киева, Львова, Риги, Варшавы, Москвы, Минска, Орши, или пылятся где-то на забытых семейных антресолях. Надо было их обнаружить, найти наследников. Работа проделана большая. И за это я составителям эпистолярного двухтомника был готов, как говорят, и в пояс поклониться. Если бы не одно «но».
Из подготовленного к печати 20-го тома по чьему-то распоряжению были выброшены 13 писем Короткевича к Ларисе Гениюш. Те письма в свое время я собственноручно передавал инициатору издания Анатолию Воробью (первопубликация — журнал «Глагол», 2004, №13). Распоряжение глупое, так как само имя Гениюш и даже ее стихи, щедро цитируемые Короткевичем, в книге остались. Осталось в одном из писем и такое высказывание: «В высшей степени чистая и страстная личность — какими только женщины могут изредка быть… Нам должно быть мучительно стыдно, мужикам, потому что в слабой оболочке этой женщины (Л. Гениюш — М.С.) живёт такой могучий дух, какого нам и почувствовать в себе не дано. Единственный мужчина среди нас, жалких тряпок».
Дружбой с Ларисой Гениюш Короткевич очень дорожил, и Лариса Антоновна, чрезвычайно привередливая в дружбе, отвечала ему взаимностью и только «другу Володе» доверила редактирование своей первой на родине книги «Невадам з Нёмана» (название, кстати, выбрал редактор). Ему же в 1967 году поэтесса дала на первую читку и автобиографический очерк «Сто ранаў у сэрца». Прочитав, Короткевич написал в Зельву: «Работа исключительная. По накалу и страсти, по сдержанности интонации, за которою — непримиримость. Но… не пустят, заразы. Время для настоящей вашей биографии еще не пришло. Но вы ее пишите — с расчетом на недалекое будущее». Так Владимир Семенович подталкивал Ларису Гениюш к написанию знаменитой «Споведзі».
Читатели надеются, что выброшенные письма Короткевича появятся в следующем томе (хотя в 21-м анонсированы дневники и записные книжки). Если этого не произойдет, то на издательство ляжет позорное пятно. Собрание сочинений любимого народом классика — все же не овечье стадо, которую может стричь ножницами кто захочет и когда ему вздумается.
