Я уже неоднократно говорил, что Путин не может остановить войну, не предъявив россиянам какого-то подобия победы в ней. Я исходил из того, что путинская легитимность в последние годы держалась исключительно на предположении, что он силён и всегда побеждает, так что если сейчас вдруг выяснится, что враг оказался сильнее, и победить его Путин не смог, то от этой легитимности ничего не останется.
И вот я задумался, а не слишком ли линейно я мыслил? Разве грамотный тайминг не способен изменить восприятие? Давайте пофантазируем.
Головокружение от успехов
Представим, что дождавшись момента, когда война станет по-настоящему непопулярной и социум будет мечтать только о том, как бы ему вернуться к мирной жизни, Путин вдруг резко даст «ястребам» по рукам, обвинив их в «перегибах на местах», «головокружении от успехов» и «левацких загибах». Не окажется ли он тогда снова в выигрыше?
В конце концов, отказ от прежде провозглашавшихся лозунгов тоже можно считать проявлением силы. «Я хозяин своего слова: я дал, я и обратно взял». Теоретически даже избирательную кампанию 2024 года можно будет провести под лозунгом «нормализации», выдав большую часть происходящего за отклонение от генеральной линии партии.
Это как орруэловская Океания раз в четыре года меняла врага с Остазии на Евразию и наоборот, каждый раз осуществляя зачистку исторической памяти и формируя новую идеологическую конструкцию, в рамках которой прежний враг объявлялся другом, а друг — врагом.
Про сталинский тезис о головокружении от успехов, используя который вождь дистанцировался от принимавшихся им самим решений, оказавшихся впоследствии неудачными, я уже упомянул. А можно, например, ещё Ленина вспомнить. Он тоже как минимум дважды осуществлял развороты, в ходе которых недавно провозглашённые им догмы отменялись им же самим.
Первый случай — это отказ от бойкота выборов в Государственную Думу, случившийся в 1906 году. Ленин пошёл на него, когда понял, что революция откладывается, и от тактики блицкрига надо переходить к затяжной борьбе, в которой придётся задействовать в том числе и легальные инструменты. Второй кейс — это НЭП. Провозглашая его, Ленин публично признал, что курс на него означает частичную реставрацию капитализма — вещь не самую приятную, но жизненно необходимую. Оба упомянутых случая породили много разговоров о «предательстве идеалов» и «вырождении революции», радикалы были недовольны, однако Ленин с проблемой справился и власть удержал.
Уже упомянутый Оруэлл очень хорошо описал всё это в своём эссе «Литература и тоталитаризм», увидевшем свет в июне 1941 года: «Есть несколько коренных различий между тоталитаризмом и всеми ортодоксальными системами прошлого, европейскими, равно как восточными. Главное из них то, что эти системы не менялись, а если менялись, то медленно. В средневековой Европе церковь указывала, во что веровать, но хотя бы позволяла держаться одних и тех же верований от рождения до смерти. Она не требовала, чтобы сегодня верили в одно, завтра в другое. <…> Тоталитаризм означает прямо противоположное. Особенность тоталитарного государства та, что, контролируя мысль, оно не фиксирует ее на чем-то одном. Выдвигаются догмы, не подлежащие обсуждению, однако изменяемые со дня на день. Догмы нужны, поскольку нужно абсолютное повиновение подданных, однако невозможно обойтись без коррективов, диктуемых потребностями политики власть предержащих. Объявив себя непогрешимым, тоталитарное государство вместе с тем отбрасывает само понятие объективной истины. Вот очевидный, самый простой пример: до сентября 1939 года каждому немцу вменялось в обязанность испытывать к русскому большевизму отвращение и ужас, после сентября 1939 года — восторг и страстное сочувствие. Если между Россией и Германией начнется война, а это весьма вероятно в ближайшие несколько лет, с неизбежностью вновь произойдет крутая перемена. Чувства немца, его любовь, его ненависть при необходимости должны моментально обращаться в свою противоположность».
Воин или мудрый старец?
Несколько лет назад лояльные политологи уже начинали рассуждать о трансформации образа Путина из «воина» в «мудрого старца», и я по этому поводу тогда посмеивался. Сейчас думаю: а вдруг в условиях военного шока указанная трансформация действительно станет возможной?
Вот представьте, объявляет Путин о присоединении новых республик, а потом говорит: «Поскольку основные цели спецоперации достигнуты, пришло время разобраться с качеством исполнения стоявших задач, с внутренними проблемами. Та непростая ситуация, в которой оказалась наша страна, со всей очевидностью продемонстрировала, что их — этих проблем — немало. От шапкозакидательских настроений части аппарата — до откровенного непрофессионализма, неспособности выстроить системную работу ведомств и неготовности организовывать всё по-новому, с учётом меняющихся обстоятельств. Особенно много претензий к силовым ведомствам и пропагандистскому аппарату…»
Всё, после этого можно спокойно бить по шапке за «перегибы», апеллируя к банальному здравому смыслу — благо в последнее время он нарушался столько раз и столь очевидным образом, что спорить с президентской критикой не сможет никто.
Нация буквально глаза распахнёт от удивления: «А ведь действительно! Чего это мы?! Что это за морок был?! Мы ведь вроде бы приличные люди, а вели себя как фашисты какие-то! Слава богу, президент у нас мудрый, разобрался что к чему».
Несколько десятков человек, конечно, придётся посадить, сотню-другую на пенсию отправить, но для сильного лидера разве это проблема?
Я не буду сейчас со стопроцентной уверенностью говорить, что такой разворот обязательно принесёт желаемый результат. Чтобы утверждать это, сначала надо провести фокус-группы.
Тем не менее могу предположить, что если нынешние неудачи на фронте продолжатся, то указанный манёвр — несмотря на все риски, которые он с собой несёт, — в какой-то момент может оказаться для Путина единственным возможным вариантом. Чем тяжелее ситуация в Украине, тем больше кажется, что другого выхода у него нет.
