Специально для «Нашей Нивы» Андрей вспомнил август 2020 года и рассказал, как прожил год в вынужденной эмиграции.
Во время первой волны короны мы закупали средства защиты, развозили по больницам. Я увидел проблему и знал, как ее решить. Государство не делало ничего, люди были вынуждены брать дело в свои руки.
Все годы до того нас пытались заверить, что белорусы живут каждый сам по себе, что нет никакой солидарности. Но ведь это совсем не так.
Первым звоночком был еще «Хавьер» (циклон в 2013 году — НН), когда стало понятно, что мы готовы помогать друг другу. А во время эпидемии ковида произошла действительно массовая волна солидарности. Это был уникальный пример того, как общество самоорганизовалось перед единственной угрозой. И в тот момент я действительно поверил в Беларусь и белорусов, поверил, что у нас все получится.
Выйти на улицу для меня было естественным движением. У нас нет легальных механизмов связи народа с государством, поэтому выйти на улицу — чуть ли не единственный способ показать свое несогласие с действиями государства.
Каждый белорус «просыпается» в свое время. Для меня это был 2011 год, я начал принимать участие в молчаливых акциях протеста, несколько раз был на сутках. В 2012 году меня вообще задерживали с группой захвата, так как я администрировал протестную группу в ВК. К счастью, криминалки не было, отсидел сутки. А в 2014-м перед чемпионатом мира по хоккею меня, как и других активных людей, задерживали превентивно. Мне позвонил участковый и пригласил на беседу перед стартом ЧМ, после выписал два протокола — и мне дали 20 суток.
После я выходил на марши против закона о тунеядцах, участвовал в Днях Воли, но тогда как-то не было видно в обществе действительно массового недовольства или готовности к переменам. Но в 2020 году наконец появилась надежда, что этот дурной сон закончится и мы начнем строить нормальную страну.
9 августа вечером я проголосовал за Тихановскую. Наблюдатели фиксировали много нарушений, и было понятно, что выборы сфальсифицируют. Поэтому я и вышел к Стеле. Тогда еще была надежда, что достаточно просто показать власти большое количество несогласных людей, чтобы что-то начало меняться. Все говорили, что силовики увидят 100 или 200 тысяч и присоединятся к народу. Да, это было наивно, но тогда же был такой подъем от событий, ведь высказывались за перемены даже те, кто всегда молчал, известные люди начали также высказываться против режима.
Это сейчас уже понятно, что или людей вышло мало, или мирный сценарий не работает. А 9-го казалось, что у нас есть все шансы.
Возле Стелы я был в самом аду. Когда полетели резиновые пули и гранаты, мы ушли, причем по дороге останавливали людей с камнями, бутылками, которые они хотели бросать в силовиков. Ведь на тот момент казалось, что силой ничего не добиться.
9-го меня не задержали. А 10-го мы с другом на машине выехали в центр посмотреть, что происходит. В центре было огромное количество техники и силовиков.
И в какой-то момент мы въехали в один из дворов в центре. Там встретили знакомого, остановились. Это было не поздно, может, 16, может, 17 часов. Еще ничего не происходило на улицах.
Как только мы хотели уезжать, как выехали два буса, оттуда выскочил ОМОН.
Тогда нас вежливо попросили поехать с ними. Не били. Посадили в микроавтобус и увезли к Стеле, где перегрузили в автозак. Во время «перегрузки» уже пару ударов мы получили.
Нас увезли в Патризанский РОВД. Там били при выгрузке, затем — всех на колени во дворе. Оттуда вывели в подвал, где находится актовый зал.
Там мы провели ночь. Давали воду, водили в туалет. Интересно, что милиционеры даже спорили между собой: один говорил, что людей надо ставить на колени и мордой в пол, другой спорил, говорил, что не надо. В итоге мы сидели на железных скамейках. Даже разрешили позвонить. Один из милиционеров был супервежлив, успокаивал людей, а когда уходил, то сказал нам: «Ребята, я с вами». Поэтому с РОВД нам повезло.
Правда, под утро туда забежал какой-то начальник в амуниции, было похоже, что только с протестов. Вот он начал материться и лупить всех подряд с криками: «С*ки, как вы можете руку на милицию поднимать!» Всех поставили на пол на колени, но потом нам разрешили подняться.
Жесть началась утром. Нас всех подняли, разделили на две группы, начали выводить во двор. Сказали, что везут в Жодино.
Во дворе я понял, что нас будут бить: там стоял ОМОН, в амуниции, в масках, с дубинками.
Людей поставили лицом к стене. Мы с другом были одними из самых заметных: тату, длинные волосы. На нас показали и сказали: с этими ребятами поработайте на полную.
Сразу подлетел ОМОН, руки нам затянули стяжками, начали бить.
Затем забросили в автозак, параллельно лупили буквально насмерть. В автозак людей складывали слоями, избивали дубинками. ОМОН кричал: продажные существа, перемен хотели — получайте!
Я пытался терпеть. Некоторые падали в обморок, ходили под себя и по-маленькому, и по-большому. Весь пол был в человеческой крови, моче и поту.
По дороге к Жодино нас били, но не так активно. Приговаривали: вы неправильные, мы вас ремонтируем, жизни учим.
Затем омоновцы внезапно остановились, даже снимали стяжки.
В Жодино была целая очередь из автозаков. Людям разрешили сесть в автозаке, и почему-то омоновцы начали с нами говорить. Они были уверены, что все вышли за деньги. Говорили: вы хотите войны, хотите продать нас России. Один сказал вообще: мне пофиг на Лукашенко, я буду бить людей, пока мне платят.
В Жодино было по сравнению с Окрестина довольно нормально. Были перенаселены камеры — на 10 мест нас было 30, например, — но нас не били. Сотрудники Жодино сами материли ОМОН, когда видели, в каком состоянии люди.
Через трое суток нас начали отпускать. Даже без протоколов, так как было задержано более 7 тысяч человек, система не была готова к такому.
После выхода я снял побои в больнице. Надо было идти в СК подавать заявление, но я не спешил, так как рассказывали, что задерживают тех, кто приходит с таким заявлением.
Главное, чего мы боялись, пока были под стражей — что людей задушили и все закончилось. Поэтому главная радость была узнать, что вышли женщины на Комаровку, что люди продолжают.
На митинге 16 августа была просто эйфория. Казалось, что все, мы побеждаем. Но ведь никто не знал, что делать. Мне кажется, что обе стороны в тот день были растеряны. Возможно, стоило хотя бы просто оставаться на улице, но ведь мы все разошлись по домам и затем пошли на работу.
В августе я был готов даже сесть, так как было впечатление, что это ненадолго.
Но я уехал 25 августа. Тогда несколько источников, включая силовиков, предупредили, что будут зачищать активистов. Мне передали, что арестуют и меня.
Я выехал в Киев, но вещи особо не собирал, думал, что через пару недель вернусь в другую страну. Но прошел уже год — я снова в Киеве. И когда вернусь в Беларусь, не знаю.
После отъезда в августе 2020-го я некоторое время пробыл в Украине. Затем — Вильнюс, там я работал с фондами солидарности, инициативами. Организовали фонд медицинской солидарности, помогаем медикам, запустили проект еЗдоровье.
Самым тяжелым за этот год стало осознание того, что я не скоро смогу вернуться в Беларусь. Осенью было впечатление, что свой день рождения в ноябре я буду праздновать в Минске. Затем — что вернусь на Новый год.
И смерть Романа Бондаренко казалась триггером, который пересек все границы дикости и абсурда, казалось, народ поднимется. И разгон на «Площади перемен» для меня был очень тяжелым событием. Я чувствовал вину, что я не там — и это чувство было после каждого марша. И по сей день эта рана не зажила.
Но после начались еще более жесткие репрессии. И после Нового года я понял, что репрессии будут нарастать. Понял, что вернусь не скоро. Держался, потому что понимал, что мы помогаем людям, которым хуже, чем мне.
Тяжело было весною. Ведь все подавлено, никто не выходит… Мне кажется, если бы власть ничего не делала, люди бы смирились. Часть уехала, часть сидит, остальные остановили бы активность и как-то продолжали бы обычную жизнь. Но затем случился самолет с Протасевичем. И сегодня я вижу, как режим сам усугубляет ситуацию для себя. Государство само приближает финал своими действиями: и абсурдными в своей жестокости репрессиями, и угрозами западным соседям.
Теперь я не планирую ничего надолго. Стараюсь помогать медикам, которых репрессируют в Беларуси, увольняя и не продлевая контракты тем, кто хоть где-то засветился. В белорусской медицине сегодня — гуманитарная катастрофа, так как медики не видят перспектив в стране. И этим пользуются Россия, Польша, Прибалтика, Украина. И это все в перспективе очень сильно ударит по системе здравоохранения в Беларуси».
