Фото Надежды Бужан
Пока у всех на устах «Тры чарапахі» и «Партызанская», Лявон Вольский планирует дать первый после коронавирусной паузы живой концерт — 27 июня, на открытом воздухе во дворике Lidbeer bar.
— Вы один из первых белорусских музыкантов, если не первый, кто стал давать онлайн-концерты. Как исполнитель чувствует себя в таком формате?
— Вполне. Я даже удивился, что, если ты не видишь лиц и реакции — только плывут одобрительные смайлики, — тоже чувствуется, так сказать, наполненность зала и единство.
— Актуален ли еще пресловутый черный список музыкантов?
— В последнее время и концертов не было, но, как только начинается закручивание гаек, появляются и черные списки.
В начале последней либерализации я говорил, что в любой момент она для нас может закончиться, хотя внутри и надеялся, что сгущаю краски. Эта власть оставляет за собой право на любые решения.
Так произошло после событий 2010 года, когда все откатилось на много лет назад. Еще действовало либеральное концертное законодательство — не надо было никаких гастрольных удостоверений, достаточно было сообщить о предстоящем выступлении — поэтому чиновникам приходилось звонить на концертные площадки, шантажировать дирекцию, присылать комплексную проверку. А через некоторое время вернулись «гастрольки» — долгий процесс, когда организатор подает документы на проведение концерта, а ему отказывают без объяснения причин. Сейчас неизвестно, когда вообще концерты в привычной форме вернутся, но, чтобы запретить выступление сегодня, достаточно будет сослаться на пандемию.
Фото Надежды Бужан
— В последнее время ваши песни протестной тематики оказались особенно кстати. Видится ли вам, что в с обществом сейчас происходит нечто необычное?
— Действительно, раньше такого градуса кипения не было. Я был наблюдателем на выборах 2010 года и уже тогда видел, что народ устал от власти. Люди шли на избирательный участок не для того, чтобы выпить и закусить в буфете, — они приходили будто во вражеский лагерь. Никто не смотрел на членов избирательных комиссий как на друзей, большинство сердито бросало свой бюллетень и сразу уходило. Но шоковыми методами тогда всё вернули на свои места.
После Площади, а ведь это было накануне новогодних праздников, я заехал в гипермаркет «Корона»: люди смотрели друг на друга с недоверием, со скрытой злобой — свой или чужой. Но так называемый простой народ в райцентрах и деревнях, думаю, все устраивало. Теперь же им нечего терять. Не дают трактор — ну и не давайте, пусть все зарастает.
Спрогнозировать что-либо очень тяжело: в руках государства силовые методы, но одним репрессивным аппаратом если и можно задушить народное недовольство, то только до определенной степени и на время.
— Вы помните момент, когда в 1994 году на президентских выборах победил Александр Лукашенко? Что вы тогда делали и как отреагировали?
— В то время я был довольно аполитичен, но никак не мог подумать, что пройдет этот кандидат. Мне казалось, народ по уровню находится гораздо выше — и такого человека, который постоянно неприятным голосом кричит с трибуны, не выберет. После первого тура я был в шоке, появилось предчувствие полной катастрофы, и оно не обмануло. Несколько лет во всех кругах творческой интеллигенции, куда ни попадал, повсюду растерянность, люди видели, что к власти пришло что-то страшно некультурное и пользуется страшно некультурными методами. Эта фрустрация повторялась после каждых выборов. Только после предыдущих я подумал — и мне было неприятно от этой мысли — что все прошло тихо-спокойно, и слава богу.
Фото Надежды Бужан
— Мы сегодня гордимся, что внешне по сравнению с 1990-ми у нас все чисто и красиво. А как при этом режиме изменилось общество внутри?
— На проспекте Независимости у нас, может, и чисто, но зайдите в какой-нибудь двор и посмотрите на баки, из которых вываливаются бутылки, я уже не говорю о спальных районах, где мусор повсюду. Не сказал бы и что, как часто говорят, у нас хорошие дороги, даже в Минске, а тем более между небольшими населенными пунктами, где иногда можно просто искалечить автомобиль.
А как изменился народ, сейчас трудно сказать, потому что я не ожидал таких возмущений, чтобы люди были настолько бесстрашными. Такое впечатление, что им нечего терять. Сейчас с кем ни разговариваешь, никто действующую власть не поддерживает.
Раньше еще бывало, сядешь в такси и слышишь: «А что вы хотите, зато войны нет». Особенно после событий в Украине та часть, которая не знала, куда качнуться, говорила, что пусть зарплата и низкая, но по крайней мере нет войны. Риторика о стабильности и «стране для народа» продолжается, но что это за стабильность, когда они до пятисот никак не могут дотянуть. Народ такого не любит.
— Вы как-то говорили, что почти все ваши корпоративы завершаются «шалёнымі скокамі» и криками «Жыве Беларусь!». Насколько мощный, по вашим наблюдениям, слой так называемых «свядомых»?
— Было время, когда стало опасно демонстрировать свои взгляды, на государственной работе за бело-красно-белый флажок на столе могли сократить, поэтому многие перешли в традиционное белорусское подполье. И таких довольно много. На государственных предприятиях во время наших корпоративов «Жыве Беларусь!» обычно не кричали, хотя тоже бывало, а частники нормально демонстрируют свои взгляды, многие солидарны. Да и посмотреть прямо по улице. Мне достаточно пройти километр в центре Минска, чтобы кто-то подошел и сказал: «Мы с вами».
— Расскажите о своем опыте участия в протестных акциях.
— Самая первая была, кажется, в 1989-м в Куропатах — с разгоном, задержаниями. Помню, приехали водометы, тогда все были шокированы действиями милиции. В 1994—1995 на проспекте были просто многотысячные акции, тогда, кстати, реально можно было всё изменить, но лидеры на это не решились, всерьез действовать было некому. А власть тем временем действовала решительно: она смотрела на все это, этак по-совхозному, бралась за ломик и давала по голове. В конце концов все постепенно затухло, но я успел пройти в акциях много километров.
Фото Надежды Бужан
— Приходилось ли вам идти на компромиссы, чтобы жить и петь в Беларуси?
— Да, приходилось. Последним был визит к Пролесковскому в 2008 году. Он был каким-то большим начальником, и рокеры отправились к нему разбираться насчет черного списка. Я шел на встречу из детского любопытства, мол, что творится в этой обители зла. А идти надо было в самое пекло — Администрацию президента. В конце концов исполнители и без этой встречи получили бы разрешение на выступления: Европа тогда что-то Беларуси пообещала и самым простым способом пойти навстречу было снять запрет на концертную деятельность определенной группы музыкантов. Власть тогда показала Европе: мол, смотрите, у нас все нормально. Сразу был устроен какой-то фестиваль, в котором я не участвовал, не желая поддерживать легенду о том, что в нашей стране всё можно. Спустя несколько лет все стало еще хуже — даже в кафе не сыграешь, всё отслеживалось. И нам остались только хутора и заграница.
— А как вы думаете, стоит ли творческому человеку идти на компромисс с государством?
— Сколько я ни ходил к чиновникам, это никогда ничего не решило.
В конце 1980-х приходилось делать так называемое литирование текстов, то есть получать аттестацию либо выпрашивать для бедных рокеров репетиционное помещение. Я тогда таскал при себе бумагу от Союза писателей за подписью Танка и Бородулина, мол, мои тексты нормального художественного уровня и не несут вреда. Это ничего не дало, мне сказали «нет» и всё.
Или как Пролесковский во время той встречи в 2008-м сказал о запрете на выступления: «Может, это перегибы на местах». Конечно, это были не перегибы на местах, а спланированная политика. Я не знаю, зачем идти на компромисс. Писатели издаются и в независимом Союзе либо за свои деньги — и что, зачем идти в параллельный? Или неужели так классно живется официальным исполнителям, которые требуют от профсоюзов 40% заполняемости зала и знают, что их рейтинг никакой? Вы, наверное, не поняли, о чем я говорю. Продюсер государственного певца приезжает на предприятие, например, в Солигорск и говорит: «Вот, пожалуйста, такой и такой певец, он участвовал в концерте «За Беларусь!», вот снимок, где президент жмет ему руку, обеспечьте явку ваших сотрудников в таком количестве, чтобы мы могли отбить расходы». Несколько человек, может быть, приходит на концерт по зову сердца. Это шоу-бизнес с белорусским лицом.
— А кого вы слушаете на современной нашей рок-сцене?
— Если кого-то не назову — обидятся. Сейчас много талантливых, своеобразных групп, раньше такого не было. Иное дело, что никакой реализации при этой власти они не получат: либо в интернете, либо за рубежом. Они же не могут попросить обеспечить им сорок процентов заполняемости зала и должны рубиться честно. Если бы это была Польша или Украина, можно было бы поехать с туром — в Воложине или Ивенце пришло бы триста человек.
А у нас бывает так, что какая-то группа, которая исполняет живую музыку, собирается выступить условно в Пружанах, присылает в Дом культуры райдер, чтобы проверить, что там есть необходимая техника, и получает ответ: «Ну, приезжайте». Музыканты приезжают, а там стоят две колонки и пульт. «Мы же не можем играть». —«Как вы не можете играть?» — «Нам нужно то и то». — «Вот интересно, Дорофеева могла играть, а вы не можете». Мол, распанели. В ДК не понимают, что Дорофеева пела под полный плюс, а музыканты сзади имитировали игру — этак можно сыграть и в поле на комбайне. Нам надо было работать раньше, чтобы такого не было, но все соглашались, играли на государственных концертах. На нас тоже выходили, чтобы «Крамбамбуля» выступила на «Славянском базаре».
— В этом году?
— Первое предложение было лет пятнадцать назад. Когда мы спросили про гонорар и райдер, повисла пауза, после которой тетенька сказала: «У нас белорусские артисты без гонорара выступают». На что мы ответили, что не можем себе этого позволить, чем вызвали немое недовольство.
Последний раз с нами связались перед коронавирусом, наша менеджер ради интереса объяснила, как у нас делаются дела, там подумали, но против своих принципов не пошли и предложили только часть гонорара. Мы сказали, мол, извините…
Хотя всё равно не стали бы участвовать — это тот самый «низкий художественный уровень», которым почему-то клеймили «Дзецюкоў».
— Пока еще рано для юбилейных вопросов, но все же. Скоро у вас круглая дата — что вы в таком своем возрасте поняли о жизни?
— Ничего. Такой-сякой опыт, слава богу, есть: я знаю, чего делать не надо и с какими людьми не встречаться, я научился отказываться от предложений, из которых, знаю, ничего хорошего не получится. И по-прежнему предпочитаю любить людей и доверять им.
— Как жить в Беларуси, в то время как вокруг происходят абсурдные вещи?
— Раньше помогало, что можно было уехать куда-нибудь на неделю: с других территорий на это смотреть проще, в голову приходят правильные решения. Из-за коронавируса все очень обострилось, поэтому нужно взять себя в руки и попытаться не дать ненависти тобой овладеть.
В этой кошмарной ситуации нужно действовать так, как диктует совесть, и каждому на своем месте делать всё от него зависящее. Я не знаю, что посоветовать — мне бы кто посоветовал, — но перемены нужны, потому что система насквозь гнилая, от силовых структур до государственных творческих союзов. У нас уже происходит что-что такое, чего никогда не было, — снова наступают интересные времена.
